ПУШКИН – НАШЕ ВСЁ, НО НЕ ВО ВСЁМ

Вот уж о чем не думал и не предполагал в своей жизни, так о том, что возьмусь критически высказываться об Александре Сергеевиче Пушкине. Тем не менее, вынужден это сделать, поскольку его труд «История Пугачевского бунта» требует не просто критики, но серьезных выводов.

«История Пугачевского бунта» является первым крупным произведением о событиях, охвативших сердцевинную Россию в 1773-75-м году. И до сих пор остается в числе единичных, претендующих на научность работ о Пугачеве и Пугачевщине.

Ситуация с «Историей…» усугубляется магией Имени. Той самой магией Имени, что заставляет по инерции считать гениальными все без исключения произведения гениального автора. Пушкинский текст многими воспринимается как научный и до сих пор, как в научном мире, так и за его пределами, в общем, хорошим тоном, считается говорить о монографии Пушкина как о единственно верном труде о Пугачёвщине. С чем мы категорически не согласны. Давайте разъясняться.

После прочтения «исследования» Пушкина, сразу появилось непонимание, а что это за жанр? Вроде заявлено как историческое исследование, но присутствуют описания погоды, природы, диалоги, якобы происходившие между героями, пардон, участниками событий. То, что является непременным атрибутом литературного произведения. Вот, например, сцена пленения Пугачева:

«Пугачев сидел один в задумчивости. Оружие его висело в стороне. Услыша вошедших казаков, он поднял голову и спросил, чего им надобно? Они стали говорить о своем отчаянном положении, и между тем, тихо подвигаясь, старались загородить его от висевшего оружия. Пугачев начал опять их уговаривать идти к Гурьеву городку. Казаки отвечали, что они долго ездили за ним и что ужо ему пора ехать за ними. «Что же? – сказал Пугачев, – вы хотите изменить своему государю?» – «Что делать!» – отвечали казаки и вдруг на него кинулись. Пугачев успел от них отбиться. Они отступили на несколько шагов. «Я давно видел вашу измену», – сказал Пугачев и, подозвав своего любимца, илецкого казака Творогова, протянул ему свои руки и сказал: «вяжи!» Творогов хотел ему окрутить локти назад. Пугачев не дался. «Разве я разбойник?» – говорил он гневно. Казаки посадили его верхом и повезли к Яицкому городку.»

Вы можете себе представить, что в самый критический момент казаки стали бы разговаривать правильным русским языком, не перебивая, давая высказаться оппоненту? – Вопрос риторический. И вообще, откуда Пушкин мог достоверно узнать, что говорилось в тот момент, если никого из участников событий не было в живых?

Такой подход применим в литературном произведении, где по определению предполагается авторское домысливание и переложение событий. Но в историческом исследовании – извините. Либо воспроизводится стенограмма (сейчас прикладывается аудио, а лучше видео-запись), либо приводится цитата с обязательной ссылкой на источник. Никакой прямой речи как у Пушкина.

И подобных примеров в тексте масса. Сложилось впечатление, что Пушкин взялся не за своё дело – исторические исследования, но использовал при этом привычные литератору инструменты и методы. Вот и получился некий гибрид. И, как нередко бывает в таких случаях, гибрид вобрал в себя ограничения «родителей» - сухость научного текста и неисторичность литературного произведения.

Обращает на себя как обилие деталей, которые Пушкин не мог знать, а очевидцы едва ли могли помнить в описании событий; так и избирательность в количестве деталей. Насколько многословны описания событий под Оренбургом и в Поволжье, начиная с Казани в июле 1774-го. Настолько же сухи и схематичны описания событий на Урале.

Такой литературный прием известен. Обилие деталей заставляет мозг зацепиться, сконцентрироваться на событиях, оставляет их в памяти, формируя при этом ощущение достоверности (но только ощущение). Тогда как сухость изложения склоняет читателя скорее пролистать текст, окинув его «по диагонали». В результаты помимо воли читателя формируются приоритеты в его сознании.

О том, что есть в «исследовании» можно узнать, прочитав текст. На этом останавливаться едва ли есть смысл.

Хотелось бы остановиться на том, чего в тексте Пушкина нет. А нет там, например, старообрядческих иерархов. При том, что на момент событий старообрядцы составляли подавляющее большинство населения уральских заводов и яицких казаков. Нет Военной коллегии Пугачевского войска, которую возглавлял выходец их старообрядческой элиты Иван Почиталин. Нет документов Военной коллегии Пугачева, полевых канцелярий Грязнова и Белобородова. (Если эти документы были изданы АН СССР в 1975-м году, очевидно, что они сохранились и были доступны во время работы Пушкина над «исследованием».) Нет участия внешних и внутренних влиятельных сил. Даже вопрос не поднимается. Пушкин не был на Урале (не пустили?) – там, где происходили ключевые события Пугачевщины.

Всё это в совокупности дает все основания заявлять о ненаучности «Истории…» и требовать выведения её из научного оборота, как исследования событий 1773-75 годов в сердцевинной России.

Но это же дает основания для введения «Истории…» в научный оборот уже в другом качестве.

По версии Пушкина бунт сводится к казачьему выступлению во главе с, в общем, случайным представителем крминалитета, в котором поучаствовали башкирцы и разная, по выражению Пушкина, «сволочь».

Вообще, Пушкин активно «педалирует» исключительно внутриказацкое происхождение выступления. Он дважды заявляет об этом. В начале:

«… яицкие заговорщики слишком привязаны были к своим богатым, родимым берегам. Они, вместо побега, положили быть новому мятежу. Самозванство показалось им надежною пружиною. Для сего нужен был только прошлец дерзкий и решительный, еще неизвестный народу. Выбор их пал на Пугачева.

И в конце:

«Пугачев громко стал их [предавших его казаков] уличать и сказал: «Вы погубили меня; вы несколько дней сряду меня упрашивали принять на себя имя покойного великого государя; я долго отрицался, а когда и согласился, то все, что ни делал, было с вашей воли и согласия; вы же поступали часто без ведома моего и даже вопреки моей воли».

Если коротко, фабула монографии Пушкина сводится к следующему:

Некоему мелко-криминальному элементу из казачьей среды - Пугачеву не сиделось на месте. Он то бегал от службы, то сидел в тюрьме, то участвовал в антиправительственных выступлениях. В какой-то момент его то ли уговорили свои же казаки, то ли он сам вызвался стать самозванцем. Его поддержали. И масса людей различных сословий и вероисповеданий на пространстве от Перми до Каспия, от Пензы до Троицка буянила в течение почти двух лет. Он активно и с переменным успехом штурмовал Оренбург, так и не взяв его, мимоходом прошелся по Уралу, где был бит Деколонгом и Михельсоном. Оттуда оказался в Поволжье, где взял Казань, а затем с боями прошел вниз по правому берегу Волги, пока не вынужден был бежать на Узени, где и был выдан теми же, что его и сагитировали.

Очень удобная версия, которая с одной стороны дезинформирует массового читателя по поводу истинного содержания событий, выдавая более-менее связное, подкрепленное авторитетом Пушкина видение событий. С другой – информирует искушенного читателя, подкрепляя, авторитетом, де-факто, личного литератора Николая[i], что к старообрядцам, внутренней аристократии, европейским монархам претензии предъявляться не будут.

Поэтому мы предлагаем ввести «Историю…» в оборот уже как как свидетельство процессов, что происходили и происходят вокруг Пугачева и Пугачевщины в последние два с половиной века.

В заключение хотелось бы обратить внимание на появившиеся в последнее время публикации Федора Раззакова, в которых он на фактах и документах показывает, что никаким революционером и вольнодумцем Пушкин не был. Но был вполне себе лояльным государственным служащим в структурах, которые потом назовут специальными службами. И это прекрасно объясняет появление откровенно заказной и совсем не научной «Истории Пугачевского бунта».