![]()
![]()
Не покривлю душой, если скажу, что это самая мощная картина Василия Соловьева. А мощь её в загадочности. Точнее, в неразгаданности.
Я её не разгадал. Признаюсь честно.
Но этим вещь и замечательна: неразгаданность – это умножение загадок, которое надо разгадывать. Именно умножением загадок я и поделюсь.
Вещь представляет собой двойной автопортрет. Это сам художник. Но их двое. А у художника близнеца нет. Значит это его художественная рефлексия – в два лица. Но сразу возникает вопрос: это оригинал+двойник или близнецы?
Художник в одном образе – казачий воин с суровым, боевым взглядом в папахе и с шашкой в руке, во втором – образ крестьянский со странным обременением - большой цепью на шее. Разница! Но объединяет их полотняная рубаха с русской вышиванкой. При этом оба стоят на фоне красного знамени – явном знаке ушедшего СССР. Фон в виде красного знамени сразу усиливает двойственность. Красный это ведь всегда был символ солнца, но и крови, торжества, но и трагедии.
Вряд ли можно ошибиться, но главный вопрос казачества во всю историю – особенно двадцатого века – отношение к Революции 1917 года, расказачиванию Свердлова, ссылкам в Сибирь и прочим коллизиям века. Вопрос принятия или непринятия СССР, Советской Власти стоит до сих пор. Одна часть казачества напрочь не принимает советский период, другая за него воевала против Гитлера. В картине обнимающее обе фигуры красное знамя говорит о приятии Советского периода.
Но поскольку знамени на картине «много», то оно занимает все полотно на фоне, она своим цветовым перебором дает намек на кровавость и трагичность этого признания-принятия. То есть, если не сомнение, то ощущение бывшей трагедии есть. Казачество было выкошено в Гражданскую войну по серьёзному.
Но неслучайно перед нами двойной портрет – дающий эффект раздвоения. И не случайно цепи напоминают вериги, обременения, которые сродни каторжным цепям. То есть помимо торжества казачьего корня есть и ощущение собственной вины. Опять-таки из-за раздвоения. Вроде бы имперское военно-крестьянское сословие, но оно постоянно болело сепаратизмом. Все крестьянские восстания, которые мы любили в советские времена изучать и почитать, на самом деле – поголовно казачьи кастовые перевороты – и Разин, и Болотников, и Булавин, и Пугачев. Только в 19 веке казачество прочно стало имперским. Но как только царь ушел, сразу возник донской сепаратизм генерала Краснова.
Всю казачью историю трепетал вопрос: мы - вольные или имперские? Мы – казаки-разбойники или как раз наоборот – казаки-строители и защитники империи? Мы – крестьяне или воины? Мы отдельный народ с тихими сепаратными вибрациями или русское военное-крестьянское сословие державы – гарант монолита державы, её опора и сила. Или то и другое одновременно? Так мы – везде двойники или близнецы?
Удивительно мощно поданная в картине многоликая и многоформатная двойственность, трагичность, тяжесть памяти, муки обременений снимаются в однородном, практически одинаковом взгляде: в нём воля и натиск. Причем подчёркнуто усами – которые подкручены как у молодого! И знаменитый взгляд из подлобья-свысока, который означает вызов и сопротивление одновременно. Весь вид двойников-близнецов говорит об одном: нет раздвоения в главном – воле жить, бороться и побеждать!
Картина о победе над раздвоениями, за общий казачий корень, за единство традиции воинов и земледельцев.
Я стою за то, чтобы искусство работало как оформление знакового пространства. Эта картина, в моем понимании, должна быть, пусть в виде постера, в каждой казачьей общине, которая на что-то претендует. Потому что по ней можно прочитать всю историю казачества, а по этой истории понять свой верный дальнейший путь.
