СТЕПНОЙ И СТАРООБРЯДЧЕСКИЙ ФАКТОРЫ В ПУГАЧЕВЩИНЕ

«История Пугачева» - произведение А.С. Пушкина, к которому советские историография и литературоведение относились сложным образом. В советские времена о нем упоминали, но текст не популяризировали. Здесь всё достаточно просто. Советское литературоведение действовало под лозунгом «Пушкин – наше всё!». А официальная историография преподносила Пугачева как борца за «народное счастье» и пушкинская подача событий откровенно диссонировала. Народный поэт Пушкин показывает «народного героя» Пугачева как ограниченного самозванца, для которого объявления вольностей – только инструмент привлечения сторонников.

В скупых выражениях, без натурализма, которым грешат современные литераторы, но, тем не менее, достаточно для понимания, Пушкин рисует картину кровавых бесчинств Пугачева и его подручных. В отношении отрядов Пугачева он использует исключительно слова шайка, сволочь. И в целом картина событий предстает как бедствие и разорение огромного пространства страны. В современной России пушкинская монография не скрывается. Её легко можно найти хоть в электронном, хоть в бумажном виде. Но и популярной и массовой назвать также нельзя. Тем не менее, монография Пушкина была и остается с одной стороны, серьезным историческим исследованием, выполненным буквально по горячим следам, когда были живы еще очевидцы, когда еще не были окончательно уничтожены временем следы боёв. С другой стороны, это интересный документ эпохи, отразивший отношение Власти, в лице Николая I, бывшего главным цензором и заказчиком монографии.

Важным дополнением к картине событий является открытие Пушкиным активного участия в событиях степняков.

Из советской и современной картины событий складывается впечатление, что в степях на юг и юго-восток от места событий никого не было, располагалась пустыня. Что всегда вызывало недоумение, поскольку против пустыни не строятся укрепленные линии крепостей, каких на Урале было несколько. И Пушкин открывает фактор, который мы условно назовем «Степным»[1]:

«Слух о самозванце быстро распространялся. Еще с Будоринского форпоста Пугачев писал к киргиз‑кайсакскому хану, именуя себя государем Петром III и требуя от него сына в заложники и ста человек вспомогательного войска. Нурали‑Хан подъезжал к Яицкому городку под видом переговоров с начальством, коему предлагал он свои услуги. Его благодарили и отвечали, что надеются управиться с мятежниками без его помощи. Хан послал оренбургскому губернатору татарское письмо самозванца с первым известием о его появлении. «Мы, люди, живущие на степях, — писал Нурали к губернатору, — не знаем, кто сей, разъезжающий по берегу: обманщик ли, или настоящий государь? Посланный от нас воротился, объявив, что того разведать не мог, а что борода у того человека русая». При сем, пользуясь обстоятельствами, хан требовал от губернатора возвращения аманатов, отогнанного скота и выдачи бежавших из орды рабов. Рейнсдорп спешил отвечать, что кончина императора Петра III известна всему свету; что сам он видел государя во гробе и целовал его мертвую руку. Он увещевал хана, в случае побега самозванца в киргизские степи, выдать его правительству, обещая за то милость императрицы. Прошения хана были исполнены. Между тем Нурали вошел в дружеские сношения с самозванцем, не преставая уверять Рейнсдорпа в своем усердии к императрице, а киргизцы стали готовиться к набегам.»[2]

Пушкин описывает серьёзное усиление агрессивной активности со стороны Степи, упоминая об участившихся набегах и тысячах угнанных в рабство людей.

В контексте Степного фактора крайне интересной выглядит ситуация в Башкирии. Башкиры родственны степным народам генетически, культурно, религиозно и поэтому связывать их со Степным фактором логично. В то время в Башкирии было неспокойно. То и дело вспыхивали волнения, которые подавлялись. И вот здесь появляется историческая фигура, о которой современная историография практически не говорит:

«Башкирцы не унялись. Старый их мятежник Юлай, скрывшийся во время казней 1741 года, явился между ими с сыном своим Салаватом. Вся Башкирия восстала, и бедствие разгорелось с вящей силою.»

Сейчас понятно, что речь идет о Юлае Азналине – отце Салавата Юлаева. И упоминание Пушкиным казней 1741-го года, связанных с волнениями 1739-40-го годов показывает читателю опытного и авторитетного мятежного вожака башкир. И явно он, а не Салават был первостепенной фигурой в тех событиях.

Есть еще один интересный момент – как Пушкин описывает действия генерала Деколонга. В целом он характеризуется почти как саботажник. Кроме одного момента. - Когда Пугачев начал громить крепости Уйской укрепленной пограничной линии, разменявший седьмой десяток генерал сорвался с Челябинска. Выдвинулся на юго-запад, затем спешно двигался вслед за Пугачевым, пока не догнал и не разгромил его в Троицкой крепости. После Троицка Деколонг вновь стал инертен и малоподвижен. Очевидно, что в Троицкой крепости, которая была воротами из России в Степь, и из Степи в Россию решался какой-то очень принципиальный военный вопрос. И такие действия Деколонга подтверждают наличие и важность Степного фактора.

То есть из пушкинской монографии мы видим активное участие в событиях степняков, конкретно Нурали-Хана и «мятежника Юлая (Азналина)» которые вели какую-то свою игру, не исключено, что совместную. Мог Степной фактор оказывать влияние на действия других участников? – Не просто мог, но должен был. Просто в силу своей величины и географического расположения.

Теперь давайте обратим внимание на фактор в событиях, который почти не представлен у Пушкина, но стал известен благодаря современным исследованиям. – Старообрядцы.

Пушкин обошел молчанием игумена Филарета. Иргиз и Узени упоминаются, но только как населенные пункты, без акцента, что это были центры старообрядчества. Удивительно, но автор только один раз, мимоходом, упоминает Ивана Почиталина и вообще не упоминает Военную коллегию Пугачева. При том, что согласно Википедии, «Александр Сергеевич Пушкин отзывался об указах, написанных Почиталиным, как об «удивительных образцах народного красноречия». Впрочем, согласно той же Википедии, Пушкин мог просто не знать истинного автора указов. Соответственно, резонно предположить, что Пушкин мог быть и не допущен до документов, связанных с Военной коллегией Пугачева.

Вопрос: Откуда такая разница? С большой долей вероятности, можно предположить, что Николай I, как заказчик и цензор имел целью открыть Степной вопрос. Напомним, что как раз тогда принималось решение о создании Новой Линии Оренбургского Казачьего войска от Орска до Троицка с заселением этих мест казаками. И труд Пушкина, где была обозначена угроза, в задачу укрепления границ со Степью в эту государственную установку вписывался.

Со старообрядцами, явно, было сложнее. Судя по тому, что Пугачев был пленен на Узенях – одном из центров строобрядчества, между Екатериной II и старообрядцами произошёл обмен самозванца на некие преференции. Был заключен какой-то договор, который устанавливал мир между Старым и Новым Православием. И реанимировать конфронтацию, в общем, в благополучной стране Николаю было совсем не нужно.

Таким образом, получается, что «История Пугачева» Пушкина представляет собой санкционированный Властью документ, который, как и многие подобные документы имеет целью не только открыть, но и закрыть вопросы.

Поэтому относиться к нему нужно, как и к любым другим подобным документам. То есть осторожно и в сравнении с другими источниками.

Остался главный вопрос: Зачем Николаю I в начале 1830-х годов потребовался труд о Пугачеве? Да еще и под авторством на тот момент уже писателя мирового уровня[3]?